|
РАССКАЗ С.А. НИЛУСА
о своем духовном обращении, произошедшем в Кронштадте по молитвам о. Иоанна
Выдающийся русский духовный писатель Сергей Александрович Нилус (1862–1929), автор известных духовных сочинений «Великое в малом», «На берегу Божьей реки», «Сила Божия и немщь человеческая» (ч.1 и 2), «Святыня под спудом», «Близ есть, при дверех» (Близ грядущий антихрист и царство диавола на земле) родился в Москве, в небогатой дворянской семье. Детство, отрочество, юность будущего писателя проходили в нарастающем отчуждении общества от церкви, когда обязательное говение воспринималось как некая повинность. Доброта матери, няни, непрерывно творивших благое ближнему со скромностью, свойственной только христианам, уклад родового имения Золотарево (Мценский уезд, Орловская губ.) не дали погаснуть в душе неясно сознаваемой любви к Богу.
По окончании гимназии и университета Сергей Александрович несет службу чиновника в различных местах империи, по выходе в отставку хозяйствует в деревне. Как-то после исповеди в сельском храме у него зародилось стремление испытать себя в духовном творчестве, которое окрепло в Троице-Сергиевой лавре, у нетленных мощей преп.Сергия Радонежского.
Окончательное обращение православного в православие, по собственному выражению Сергея Александровича, совершилось, когда, мучимый болезнью, он приехал в Кронштадт к св.прав. о. Иоанну. Здесь, припав к ногам желанного утешителя, Сергей Александрович говорил ему о своих скорбях, открывал ему всю свою грешную душу и приносил покаяние во всем, что тяжелым камнем лежало на сердце. Именно под влиянием св.прав. Иоанна Кронштадтского и по его благословению С.А. Нилус уже в зрелом возрасте стал на стезю духовного писательства, что принесло столь многий плод для всего русского народа.
О своем духовном обращении, произошедшем в Кронштадте по молитвам св.прав. о. Иоанна, о той духовной обстановке, которая сложилась здесь при Дорогом Батюшке, рассказывает сам С.А. Нилус:
...Домой я вернулся уже совсем больной, с потрясающим ознобом и жаром, от которого голова, казалось, кололась надвое. По самой заурядной человеческой логике, надо было лечь в таком состоянии в постель и послать за доктором, что, вероятно, я бы и сделал, но какая-то сила выше недуга, выше всякой логики, в лютый мороз увлекла меня в тот же вечер в Кронштадт.
Не успел я переодеться, захватить и разсовать по карманам несколько носовых платков, как уже мчался на Балтийский вокзал, в легоньком городском пальто, в котором один только меховой воротник и напоминал о февральских морозах. Я сознавал, что поступаю неразумно, может быть, даже гублю себя, и, тем не менее, пригрози мне в то время кто-нибудь смертью за мое неразумение, я бы, кажется, пошел бы и на самую смерть.
В вагоне Ораниенбаумского поезда, сидя у раскаленной чуть ли не до красна печки, я дрожал в своем пальто с поднятым воротником точно на лютом морозе, на сквозном верту; но уверенность, откуда-то взявшаяся, что со мной не приключится ничего дурного, что я, вопреки кажущемуся безумию моего путешествия, буду здоров, не покидала меня ни на минуту.
Однако, мне становилось все хуже и хуже.
Кое-как, скорее при помощи мимики, чем слов, нанял я на Ораниенбаумском вокзале кибитку в одну лошадь и, как был в легком пальто, пустился в двенадцативерстный путь, в восемнадцатиградусный мороз, по открытому всем ветрам ледяному взморью в Кронштадт, мигавший вдали в ночной темноте ярким электрическим светом своего маяка. Везти я себя велел в Дом Трудолюбия.
* * *
Пустынны были улицы Кронштадта, когда по их ухабам колотилось мое больное, бедное тело; но чем ближе я подъезжал к Андреевскому собору, тем оживленнее становился город, а уже у самого собора меня встретила людская волна не в одну тысячу человек, молчаливо и торжественно разливавшаяся по всем смежным собору улицам и переулкам.
– От исповеди, от батюшки все идут! – проговорил мой возница, снимая шапку и истово троекратно крестясь на открытые двери храма.
В Доме Трудолюбия мне пришлось подняться на четвертый этаж, в квартиру рекомендованного мне отцом Амвросием псаломщика. Взошел я на лестницу через силу, постучался в дверь; отворила мне, как оказалось, сама жена псаломщика.
– Чего вам угодно?
– Нельзя ли нумерок?
– Все нумера заняты говельщиками!
– Как же быть мне? Я дальний, да еще больной; город мне незнакомый, время позднее – куда я теперь денусь? – чуть слышно прошептал я.
– Погодите, впрочем, – вот придет сейчас муж, с ним поговорите. Войдите пожалуйста!
Пришел через несколько времени и сам псаломщик. Я едва мог ему объяснить, зачем приехал.
– Эх, да как это вы неудачно к нам приехали: нумера-то у нас все до единого заняты, и сами-то вы еле на ногах держитесь, да и батюшка-то наш что-то тоже расхворался – нарыв у него на руке, вся рука опухла, знобит его, едва служил... Как же вам говорить-то с батюшкой, если бы вам и удалось, паче чаяния, его увидеть? – я еле вас слышу и понимаю, а батюшка и подавно не разберет – он ведь тугонек на ухо.
– Что хотите со мной делайте, – от вас мне в таком состоянии ехать некуда!
На мое счастье, с тем же поездом, с каким я приехал, должен был приехать какой-то важный «генерал» из штатских, заказавший себе заблаговременно нумер, но почему-то не приехал.
Добрый псаломщик сжалился надо мной и отвел мне приготовленную для «генерала» комнату с надписью на дверях – «для почетных посетителей», велел мне подать самовар и чаю и, пожелав здоровья, оставил меня одного.
Я попросил женщину, принесшую мне самовар, разбудить меня к заутрени не позже трех часов утра, заперся на ключ и стал молиться.
Откуда снизошло на меня это молитвенное настроение? Безпомощность ли моего больного одиночества в чужом городе, в незнакомой среде? Боязнь ли темного грядущего, исполненного зловещих предзнаменований? Вернее, – Бог послал мне эти молитвенные минуты. Казалось, вся долго, долго скрываемая и сдерживаемая сила покаяния вырвалась наружу и пролилась в безсвязных словах горячей, прямо жгучей, молитвы, в поток невыплаканных, накопившихся, накипевших слез старого, неизжитого горя. Каялся я, исповедовался, чудилось мне, Самому Вездесущему, невидимо, но как бы осязаемо предстоящему в уединении еле освященной просторной комнаты.
Все забыл я в эти мгновения: время, пространство, сломивший меня недуг... Весь я пылал той любовью, тем горьким и вместе сладостным покаянием, которое никакие духовные силы человека дать сами по себе не могут и которое может быть послано свыше путем незримым и для неверующего непонятным...
Болезнь, как бы отступившая от меня во время молитвы, напала на меня с особенной яростью, когда часов в двенадцать ночи я прилег отдохнуть до заутрени. Точно неведомая, враждебная сила рвала все мои члены и метала меня по кровати, опаляя невыносимым жаром, леденя душу пронизывающим ознобом. Я чувствовал, что у меня начинается бред, как у тяжко больного.
Так я прометался до утра. В полузабытьи я услыхал, как ко мне постучали в дверь:
– Три часа! Почти все ушли к заутрени – вставайте!
* * *
Я встал, надел пальто и вышел. В белом морозном сумраке зимней ночи клубами порывисто вилась заметь начинающейся февральской метели; ветер метался, крутил и резкими порывами срывал с крыш и из-под ног целые обрывки снежной пыли. Метель разыгралась не на шутку. Утопая в нанесенных за ночь сугробах, я еле доплелся до собора.
Народу уже стояло у запертых дверей много. Стал и я в толпе и стоял долго, а народ все подходил и подходил, все росла и росла скорбная человеческая волна жаждущих Христова утешения. Простоял я так до половины пятого и... не достоял до открытия собора.
В полуобморочном состоянии я нанял до дома трудолюбия случайного извозчика; еле добрался до своего нумера, – он оказался запертым. Ни прислуги, ни квартирантов – весь дом точно вымер. В изнеможении я лег на каменную лестницу и лежал так довольно долго, пока чья-то милосердная душа, проходившая мимо меня, ни свела мена в незапертую общую комнату, где я и забылся тяжелым, болезненным сном на чьей-то неубранной кровати.
Проснулся я, когда уже было совсем светло. Было часов около девяти. Вскоре стали подходить и богомольцы из собора. Кратковременный сон подбодрил меня настолько, что я без посторонней помощи добрался до квартиры псаломщика. Милая его жена с участием приняла меня, обласкала, напоила чаем и все соболезновала о моих недугах.
– И как же это вы, такой больной, решились ехать, да еще по такой погоде в чужой город? И с батюшкой-то вам побеседовать не придется. Ну и горький вы, право!
Пришел часов в десять псаломщик и огорошил меня сообщением, что батюшка себя так плохо чувствует, так разболелась у него рука, что на вопрос, приедет ли он в Дом Трудолюбия, он ответил:
– Когда приеду, тогда увидишь!
– Уж, видно, вам или пожить здесь придется, – сказал мне псаломщик, – или в другой, что ли раз приехать?! Плоха вам надежда видеться с батюшкой!
Итак, все точно сговорились, восстало против моего пламенного желания видеться с отцом Иоанном. Да же если б я и увиделся с ним, что мог я вынести от этого свидания? Того, что мне так нужно было, чего я так страстно желал – беседы с ним, покаянного слова, я и того лишился. Лишился, стало быть, и его слова наставления и утешения. В лучшем случае, я мог только его видеть, да и на то, казалось, пропадала последняя надежда...
Но в душе моей, как ни странно, не было сомнений. Измученный болезнью, я не боялся ее исхода; утратив, по видимому, всякую надежду встретиться с о. Иоанном, я верил, что получу от него все, чего жаждала моя душа.
* * *
Не прошло и часа с прихода из собора псаломщика, как снизу прибежала запыхавшись одна из служащих:
– Батюшка приехал!
Откуда только взялись силы? – Мы с псаломщиком в один миг уже были в нижнем этаже. Как меня устроили в нумере, сосоедним с тем, куда вошел батюшка, я не помню. Какая-то бедно одетая девушка робко проскользнула из коридора в мою дверь.
– Не позволите ли мне у вас дождаться батюшки?
– Пожалуйста!
Из другого соседнего нумера отворилась ко мне дверь. Несколько любопытных голов тревожно и нервно просунулось в мой нумер, заглядывая на дверь, ведущую из моей комнаты в ту, где слышался уже голос батюшки, беседующий с кем-то.
Мимолетное неприятное чувство шевельнулось у меня на душе: не дадут мне поговорить с батюшкой! – Шевельнулось и исчезло. Девушка в моей комнате тихо плакала. Я весь обратился в напряженое ожидание, что вот-вот должно совершиться со мной что-то великое, что сделает меня другим человеком...
В нумере, где был батюшка, послышалось движение, задвигали стульями, голоса стали раздаваться громче... Прощаются...
Головы из другого нумера тревожно шепчут:
– Дверь-то, дверь велите отворить – она замкнута: батюшка ни за что не пойдет, если дверь не отворена... да что же вы стоите! Вот увидите – не войдет к вам!
Да будет воля Божия! – подумал я и не тронулся с места.
Послышались шаги по направлению к моей двери... Кто-то дернул за ручку.
– Отчего дверь не отперта? Отпирай скорее! – раздался властный голос... и быстрой энергичной походкой вошел в мой нумер батюшка. За ним шел псаломщик. Одним взглядом отец Иоанн окинул меня... и что это был за взгляд! Пронзительный, прозревший, пронизавший, как молния, и все мое прошедшее, и язвы моего настоящего, проникавший, казалось, даже в самое мое будущее! Таким я себе показался обнаженным, так мне стало за себя, за свою наготу стыдно...
Вошедшая ко мне девушка упала с плачем в ноги к батюшке и что-то ему с судорожными рыданиями говорила; он ей отвечал, затем начал служить молебен. Молебен кончился; я подошел ко кресту. Псаломщик наклонился к отцу Иоанну и громко сказал:
– Вот, батюшка, господин из Орловской губернии (тут он назвал мою фамилию) приехал к вам посоветоваться, за захворал и потерял голос.
– Знакомая фамилия! Как же это ты голос потерял? Простудился, что ли?
Я не мог в ответ издать ни звука – горло совсем перехватило. Безпомощный, растерянный, я только взглянул на батюшку с отчаянием. Отец Иоанн дал мне поцеловать крест, положил его на аналой, а сам двумя пальцами правой руки провел три раза за воротом рубашки по горлу... Меня вмиг оставила лихорадка, и мой голос вернулся ко мне сразу свежее и чище обыкновенного... Трудно словами передать, что совершилось тут в моей душе!..
Более получаса, стоя на коленях, я, припав к ногам желанного утешителя, говорил ему о своих скорбях, открывал ему всю свою грешную душу и приносил покаяние во всем, что тяжелым камнем лежало на моем сердце.
Это было за всю жизнь мою первое истинное покаяние. Впервые я всем существом своим постиг значение духовника, как свидетеля этого великого Таинства, свидетеля, сокрушающего благодатью Божией в корне зло гордости греха и гордости человеческого самолюбия. Раскрывать язвы души перед одним Всевидящим и Невидимым Богом не так трудно для человеческой гордости: горделивое сознание не унижает в тайной исповеди перед Всемогущим того, что человеческое ничтожество называет своим “достоинством”. Трудно обнаружить себя перед Богом при свидетеле, и преодолеть эту трудность, отказаться от своей гордости – это и есть вся суть, вся таинственная, врачуюшая с помощью Божественной благодати сила исповеди. Впервые я воспринял всей своей душой сладость этого покаяния, впервые всем сердцем почувствовал, что Бог, именно Сам Бог, устами пастыря, Им облагодетельствованного, ниспослал мне Свое прощение, когда мне сказал отец Иоанн:
– У Бога милости много – Бог простит.
Какая это была несказанная радость, каким священным трепетом исполнилась душа моя при этих любвеобильных, всепрощающих словах! Не умом я понял совершившееся, а принял его всем существом своим, всем своим таинственным духовным обновлением. Та вера, которая так упорно не давалась моей душе, несмотря на видимое мое обращение у мощей преподобного Сергия, только после этой моей сердечной исповеди у отца Иоанна занялась во мне ярким пламенем.
Я сознал себя и верующим, и православным.
Rusfront.Ru
|
Вход
FAQ
Поиск
